читать первую часть
II.
В те времена физиология была достаточно далека от той позиции, которую она занимает сейчас, и вряд ли, шла речь о патологической анатомии. Таким образом, не должно казаться странным, что симптомы, которые тогда были собраны, были отражены так же просто, как они ощущались, без какой-либо связи с теоретическими гипотезами и предположениями, что сейчас незаслуженно ставится в упрек. Мы должны помнить, что Ганеман намеревался создать свою систему с безоговорочным свержением старой, частью которой считались бы названия болезней. Следовательно, это было необходимым отказаться от этих названий в описании симптомов препарата.

Но есть и другое обвинение, которое не так легко опровергнуть: описание симптомов очень часто было невразумительным, даже там, где Ганеман с некоторой тревогой значительно улучшил его при пересмотре с нами. К примеру, было бы нетрудно обозначить боль, возникающую внутри организма, не ограничиваясь только указанием и описанием соответствующего ей внешнего расположения, но и с указанием внутренних органов, соотнесенных с этой частью. Он мог бы более отчетливо определить ревматическую или подагрическую боль в бедрах, голенях, руках или предплечьях, называя пораженные мышцы. Он мог бы более точно описать болезни, характеризующиеся появлением сыпи во всех их метаморфозах, с сопровождающими их фебрильными симптомами – от момента возникновения до полного восстановления целостности кожи. Это всё рассуждения, рефлексии, которые, по правде говоря, я не сделал, будучи членом Союза Пруверов. Но так как я довольно рано начал лечение пациентов в соответствии с этой новой системой, так же скоро я столкнулся с недостаточностью симптомов препарата, понимая это все глубже, беря ответственность за каждого нового пациента. Чтобы избежать этой неопределенности в последующих испытаниях, нам следовало бы воспользоваться огромным достоинством новых данных физиологии, химии, внешнего физического исследования болезни, патологической анатомии и микроскопических исследований, которые могли бы оградить нас от трудностей повторного испытания препаратов. Однако, что случилось, то случилось, и все разговоры об этом лишены смысла.

В наш старый Союз Пруверов входили Штапф, Гросс, Хорнбург, Вислиценус, Теуторн, Германн, Рюкерт, Лангхаммер и я. Пятеро уже умерли. Теутрон и Германн полностью не прониклись темой, и вскоре были забыты, во всяком случае, это то, что я знаю, ибо, не смотря на все мои запросы, я никогда не слышал, чтобы их имена упоминались в списке гомеопатов. О них мне больше нечего сказать. Но мои воспоминания о других – одни из которых живы, а другие умерли, - самые благоприятные, так как наша связь друг с другом была очень тесной. Более того, наша сплоченность была практически вынужденной, так как все другие сокурсники сторонились нас, словно прокаженных.

Штапф более не жил в Лейпциге, лишь иногда приезжал из Наумбурга, где он обосновался. Его глаза искрились добротой и без труда овладевали сердцем каждого. Более близкое знакомство с ним вскоре показало, что во всех отношениях он был далеко впереди нас в своих знаниях. Хотя ему долго не присваивали степень доктора, не претендуя, за свои обширные научные знания и природный талант врача он был удостоен этой чести. Его речь была поучительна во многих отношениях и всегда затрагивала более, чем один предмет. Он едва сознавал свое превосходство над другими и был почитаем всеми за эту свою предельную скромность. Но как бы все ни желали получить информацию от него, и как бы ни был готов он удовлетворить ищущих этого, однако, это было нелегко сделать человеку с таким темпераментом. Вероятно, его удивительно быстрые и точные способности восприятия способствовали его характерной черте придерживаться любой вещи в течение большого отрезка времени. Этот «перпетуум мобиле», вечный двигатель, сформировал часть его личности, которая никогда не раздражала. Ничто, что могло вызвать интерес, не ускользало от этой сверх деятельной натуры. И та невероятная легкость, с которой затрагивался предмет, пробуждала более острые мыслительные процессы, таким образом, производя неизгладимое впечатление. Самые серьезные научные темы преподносились с шутками и смехом, но веселость его речей не лишала их поучительности.

Но достаточно о Штапфе, с которым я не был лично знаком. Если быть предельно честным, вышеизложенное описание я получил годы спустя от Хорнбурга. Я многим обязан ему. Но я думаю, что и он мог бы считать себя несколько обязанным мне. Следует ли мне при его жизни приступить к его характеристикам, как я уже начал это. С того времени, о котором здесь идет речь, Штапф был лично известен многим гомеопатам, многие хорошо знали его как редактора Архива, и ни для кого не составит труда завершить хвалебную речь о нем, которую начал я.
Гросс также был нашим другом, которого мы очень ценили. Мои отношения с ним продолжались вплоть до его преждевременной кончины. Несмотря на то, что он был скромным и непритязательным человеком, не каждому, кто был полон юношеской радости и задора, было легко связать себя с этим человеком, казавшимся до холодности серьезным, малообщительным. И только после длительного общения с ним я, наконец, узнал, что Гросс не только приветливый, но и по-настоящему отзывчивый друг.

Несмотря на то, что в университете он учился на курс старше, с Ганеманом он познакомился не намного раньше, чем я. Когда я впервые увидел его в доме Ганемана, я принял его за пациента, который хочет попробовать на себе гомеопатическое лечение, поскольку весь его внешний вид - его желтовато-серый цвет кожи, его раздутое лицо, отставание в речи - говорили о болезненном состоянии. Когда он вышел из комнаты, я узнал от Ганемана, что Гросс всецело увлечен гомеопатией, и, по справедливости, он один из его лучших учеников; Ганеман настойчиво рекомендовал мне поближе сойтись с ним, и у меня никогда не было случая, чтобы сожалеть, что я последовал этому совету.
Нужно было полностью игнорировать его внешний вид (полагаясь только на внешность, он не снискал бы себе симпатий и расположения) и учитывать только внутреннее " я " человека, само ядро. Так, каждый вскоре обнаружил бы его доброжелательность и расположенность, и расстаться с ним уже было бы невозможно, если только собственная неуживчивость, заблуждения или сомнения в его преданности не привели бы к разрыву.
Время показало, что Ганеман справедливо считал его одним из своих лучших учеников, кем Гросс, по правде говоря, и являлся. На протяжении всей своей практики он, возможно, был самым ревностным сторонником гомеопатии; он никогда не отклонялся от намеченного курса и искренне отстаивал важнейшие постулаты учения мастера; и в случае, когда у него было другое мнение, он менял его и подчинялся взглядам Ганемана.

На протяжении долгого времени он был фанатично предан Ганеману до того момента, когда в результате долгих и печальных раздумий над частыми и горькими упреками молодых, иначе думающих коллег, он изменил свою позицию и решил использовать ту же откровенность в выражении своих мнений, которую использовал сам Ганеман в объявлении своих взглядов. Это привело к крайне неприятным дискуссиям; он пытался усидеть на двух стульях, полностью не примыкал ни к одной стороне, отныне не позволял себя ввести в заблуждение, но по-прежнему оставался самым ревностным сторонником гомеопатии и делал все от него зависящее для продвижения новой системы лечения.
Несмотря на свой болезненный вид, Гросс не страдала от каких-либо болезней в то время, когда я его знал, поэтому Ганеман, не сомневаясь, принял его в члены Союза Пруверов. Он даже надеялся, что Гросс мог бы извлечь выгоду из испытаний и, когда это было априори очевидно, он выбирал для него те средства, которые, как он надеялся, могли повлиять на внутренние и, по-видимому, страдающие органы Гросса и вызывать соответствующие внешние проявления. Гросс был самым искусным прувером из всех нас, и симптомы, выявленные им, имеют большое практическое значение. В самом деле, я, Франц и Штапф сопоставляем их наравне с ганемановскими.

С Францем я познакомился во времена, когда он был ассистентом Ганемана. Он был человеком с высоким интеллектом. На протяжении многих лет страдал от телесных недугов, которые, в конце концов, свели его в могилу. Он поступил в Университет на год раньше меня и изучал теологию. Он приехал в Лейпциг из-за своего здоровья. Принимая лекарства годами без каких-либо существенных улучшений в своем здоровье, которое он потерял в результате плохо пролеченных высыпаний, он пришел к заключению более не использовать лекарственные средства. И вполне вероятно, что если б он не выполнил этой задачи с присущей ему твердостью, не состоялось бы знакомство с Ганеманом и его новой доктриной, которое ему устроил друг студент-медик.
Так или иначе, Франц обратился к Ганеману за консультацией, и был не только излечен, но и обнаружил, что беседа с Ганеманом о медицине, и в особенности ясное и убедительное изложение его простого метода исцеления, пробудила в нем совсем другие желания, чем те, с которыми он покинул дом своих родителей. Он поменял свое предназначение, стал врачом, затем секретарем Ганемана и фактически его правой рукой.

Без сомнений, лишь немногие обладали таким упорством, которое проявил Франц. Известно, что в то время Ганеман уже не посещал пациентов: те, кто хотели получить его консультацию, приходили к нему домой; а если это было невозможно, то отправляли какого-нибудь друга или докладчика. Таким образом, Ганеман не нуждался в ассистенте, и Франц не был бы ему полезен, если б не занимался профессиональными и чисто механическими работами. Он был хорошим ботаником, по крайней мере, он точно знал все лекарственные растения и места их обитания. Он не жалел усилий, чтобы лично ознакомиться с особенностью почвы, где произрастает каждая разновидность растений. Познав это, он не давал себе отдыха, пока не исследовал растение, с учетом всех известных условий и взаимосвязей. Как только оно оказывалось в коллекции Ганемана, то не теряя времени, как можно быстрее, оно приготовлялось для медицинских целей. Оба тогда трудились усердно, и ни один не может быть пристыжен за то, что выполнил простой скромный труд. Химическая лаборатория была святилищем, из которого нас было так же трудно изгнать, как лису из своей норы. Но вместе с этими творческим трудом, была и двойная механическая работа, из-за чего никто не завидовал Францу – в самом деле, я бы предпочел самые трудоемкие работы на улице. Во первых, это организация симптомов лекарства в соответствии с ранее ориентированной схемой Ганемана, что должно было осуществляться чуть ли не каждый день, ибо новый материал, постоянно поступающий от прувера, должен был аккумулироваться в его руках. Во-вторых - частое переписывание каждого специфичного симптома так, чтобы расположить их в алфавитном порядке в их разных местах. Это была почти ежедневная работа Франца, и он никогда не уставал и каждый день принимался за нее с новым рвением. Так что, благодаря своей исчерпывающей доброжелательности, он смог заслужить уважением и доверие Ганемана и своей семьи.

Из того, что я только что сказал, может показаться, что Франц был всего лишь машиной. Ни в коем случае! Человек с таким превосходным интеллектом смог посвятить себя механической работе из любви и уважения к своему необыкновенному учителю. И это будет ошибкой считать, что он не пригоден ни для чего другого, поспорил бы. Только если мало знаком с его характером и внутренней организацией. Наоборот, он был одним из самых умелых в делах гомеопатии. И после того, как его жалобы на здоровье были устранены, он занялся прувингом препаратов с большой преданностью этой важной обязанности. Гомеопатическая Материа Медика пополнилась ценными сведениями не только в те времена, но и впоследствии, когда он один единственный занимался изучением определенных лекарственных средств, скрупулезный прувинг которых он совершил с большой осторожностью и точностью. Материа Медика Ганемана и Архив содержат многочисленные доказательства его достойных трудов.

Вислиценус, который и поныне живет в Айзенахе, также принадлежал к Союзу Пруверов. Его скромный нрав, его тихий, дружелюбный характер связали меня с ним более тесно, так как это гармонировало с моим собственным жизнелюбием и робким нравом, а также потому, что мы почти всегда посещали одни и те же лекции, что способствовало нашему сближению и позволило нам вместе продолжать наше частное образование. Мы также взаимодействовали друг с другом во время прувинга препаратов и старались помочь друг другу в выборе самых подходящих выражений для ощущений, которые мы испытывали. Мы сообщали друг другу об изменениях во внешнем облике, характере, на теле. Часто мы были огорчены и опечалены некоторыми симптомами лекарства, замеченными у себя. Это нередко делало необходимым следующий прувинг с принятием более слабой дозы, как предписывал Ганеман, так как он всегда сомневался в отношении симптомов, которые тревожили нас: было ли это действием препарата или проявлением отдельной болезни.

Рюкерт, который также ушел в мир иной, был оригинальным человеком. В одно и то же время он был непостоянный во всем, за что принимался, колеблющийся, без упорства и настойчивости; и в то же время преисполнен знаниями. Он скорее скользил по поверхности наук и никогда не приобретал каких-либо глубоких знаний в них, потому что он гораздо легче преодолевал те трудности, которые встречаются при знакомстве с наукой, чем те более хрупкие, которые встречались ему при дальнейшем продвижении. К этому мы должны добавить его неустойчивость, которая превалировала всю его жизнь, и которую, возможно, он мог бы ранее в жизни утратить под руководством более серьезного и твердого характера. И теперь у нас есть понимание его обширных, но поверхностных знаний. Но, невзирая на это непостоянство, не должен бы, но люблю его за пленительную манеру, искрометное остроумие, галантность и т.д. С другой стороны, было трудно завоевать его дружбу, так как он был недоверчив к другим, и от этого недоверия он никак не мог освободиться, даже когда он был полностью убежден в своей неразумности. Он был своего рода некромантом, колдуном. Он интересовался сверхъестественными вещами и мог, сидя вместе с нами, час пристально рассматривать пятнышко, будучи полностью забытым всеми. Поэтому он предпочитал одиночество, снимал летний домик, в котором находил уединение. Здесь я часто видел его (мои окна были напротив его резиденции и я часто работал ночью), расхаживающим взад и вперед, летом и зимой, днем и ночью, широкими шагами. Часто он посылал философские рассуждения из своего окна кошкам, которые выражали ему уважение в его саду.

Рюкерт был быстро увлекающимся человеком, но тики в порядке и постоянстве довлели над ним. Вскоре ослабевала его решительность, и он беспечно бросал только что начатое, чтобы найти новую забаву. Так, что касается его прувингов: Материа Медика Пура мало чем благодарна ему, и симптомы с пометкой «Rückert» получены не от него, а от его тезки, воспоминания о котором у меня расплывчаты.
Несколько слов должно быть сказано о Лангхаммере, который умер несколько лет назад. Если бы свободного места для него не оказалось, я бы предпочел промолчать. Но частое упоминание его имени в Материа Медике накладывает на меня обязательство отметить его. Он был маленьким, слабым человеком. Страдальческое состояние его тела с легкостью передалось его рассудку. Он был на десять лет старше меня. Чахлые силы его ума не могли бы быть объяснимы ничем, кроме пренебрежением активной деятельности, потребностью в энергии, забавными бесполезными идеями и придумками и его склонностью к нежно любимому им бездельничеству – все это он не смог преодолеть в Университете. Этому также способствовали стесненные финансовые обстоятельства. В душе он был хорошим человеком, но робким, нерешительным и подозрительным от все большего осознания своей интеллектуальной слабости. Большинство его симптомов являются весьма бесполезными, так как за неимением надлежащих способностей восприятия и четко и доходчиво выражать свои мысли, Ганеману приходилось повторять наиболее подходящие выражения, из которых он мог выбирать.



Материал предоставлен Д.А.Ивано-Вызго

Перевод М.С.Дроздова

Редакция перевода С.Н.Попова



продолжение следует                                            часть первая